Тик-так. Тик-так. Монотонный стук настенных часов был единственным звуком, нарушающим гнетущую тишину в доме. Алиса стояла у окна, глядя, как первые осенние капли дождя растягиваются по стеклу в причудливые, похожие на слезы, дорожки. Ее собственные глаза были сухи. Слезы закончились давно, их вытеснила привычная, въевшаяся в кожу, как городская грязь, усталость.
Ненависть — сильное слово. Оно обжигает изнутри, оставляет шрамы на душе. Алиса не позволяла себе произносить его вслух, но оно жило в ней с тех самых пор, как ей исполнилось девять. Именно тогда в ее маленьком, уютном мире, пахнущем мамиными пирогами и папиным одеколоном, грянул взрыв. Их усадили на диван, как кукол, и произнесли приговор: «Мы разводимся».
Она, самая старшая, уже многое понимала. Последние недели родители ожесточенно ссорились по вечерам на кухне, наивно полагая, что дети спят. Младшие, Артем и Соня, возможно, и спали, убаюканные наивной верой в незыблемость родительского мира. Но Алиса лежала, затаив дыхание, прижав ухо к прохладной стене, и слушала. Слышала сдавленный шепот отца, переходящий в гневный рокот. Слышала всхлипывания матери, похожие на визг разрываемой ткани. И фразу, значение которой отпечаталось в мозгу раскаленным железом: «…переспала с чуваком с работы!» Она не до конца понимала физиологию, но интуитивно чувствовала весь ужас и низость предательства.
После этого жизнь раскололась надвое. Отец, добрый и веселый, словно солнце, ушел из дома, оставив после себя пустоту, которая звенела в ушах. Мать, заплаканная и растерянная, вдруг резко повзрослела, ожесточилась. Она много работала, а по вечерам бегала на свидания, наряжаясь в вызывающие платья и щедро поливаясь духами. Для Алисы, на чьи хрупкие плечи легли все домашние хлопоты и забота о младших, это было отвратительно. Она с ненавистью наблюдала, как мать красит губы перед зеркалом, и думала: «У нее же есть мы. Что еще нужно? Разве мы не достаточная причина, чтобы остаться человеком?» Детство кончилось. Вместо кукол — кастрюли, вместо сказок на ночь — убаюкивание ревущего Артема.
Спасительной лодкой, унесшей ее из этого опостылевшего дома, стал брак. В девятнадцать она выскочила замуж за Марка, первого, кто показался ей надежным, добрым и смешным, точной копией отца в его лучшие годы. Он дарил цветы без повода, смешил до слез и целовал в макушку, словно она была его самым большим сокровищем. Она любила его безумно, этой восторженной любовью юности, веря, что «с милым рай и в шалаше».
Одного за другим она родила троих детей — девочку и двух мальчиков. Жизнь превратилась в бесконечный марафон. Съемные квартиры, вечная нехватка денег, пеленки, капризы, бессонные ночи. Потом умерла бабушка Марка и оставила им в наследство старый дом на самой окраине города. Они переехали, наивно полагая, что это начало новой, счастливой жизни.
Но дом оказался старым, холодным, вечно продуваемым сквозняками. Садик и школа — в часе езды на автобусе. Работа — еще дальше. Их жизнь стала напоминать два встречных поезда, несущихся в темноте, лишь на мгновение пересекающихся на станции под названием «дом». Она моталась с утра до ночи: дети, работа, магазины, готовка, уборка. Марк… Марк как-то постепенно растворился. Его «дела» стали занимать все больше времени. Ремонт, который он клятвенно обещал начать еще пять лет назад, так и остался мифом, сказкой для утешения. Дом ветшал на глазах, а вместе с ним ветшали и их чувства. Любовь куда-то ушла, испарилась под грузом быта и усталости, оставив после себя лишь привычку и тихое, обоюдное раздражение.
А в соцсетях тем временем цвела жизнь ее подруг. Они, такие же, как она, только что вышедшие из декрета, гасили ипотеки на десять лет раньше, летали на Мальдивы и меняли машины. Не сами, конечно. С помощью мужей. И в душе Алисы, как ядовитый червь, стала точить мысль: «А чем я хуже? Почему я должна ютиться в этом развалюхе, считать копейки до зарплаты и носить потрескавшиеся сапоги третью зиму, пока он смотрит футбол с банкой пива?»
О разводе она не думала. Слишком свежи были в памяти собственные детские слезы, слишком страшно было обречь на такую же долю своих детей. Да и одной было бы только хуже. Гораздо хуже. Так и жила, запертая в клетке из долга, страха и апатии.
Рядом, в таком же стареньком доме, жили другие соседи — Лев, его жена Кира и их сын. Мальчика звали Елисей. Алиса редко видела его, лишь иногда замечала, как они всей семьей, осторожно и сосредоточенно, грузят в машину инвалидную коляску. У Елисея был тяжелый ДЦП. Оба родителя работали удаленно, программистами, чтобы всегда быть рядом с сыном, возить его на бесчисленные процедуры, в бассейн, на массаж. Алиса иногда, украдкой, наблюдала за ними. Особенно за Львом. Высокий, спокойный, с усталыми, но добрыми глазами, он с невероятной нежностью возился с сыном, катал его, читал ему книги. Она восхищалась этой семьей. Их тихой, настоящей силой. «Вот он, настоящий мужчина, — думала она с горькой завистью. — Не каждый останется в семье с больным ребенком. Не каждый будет нести свой крест с такой любовью».
Все случилось неожиданно и до абсурда банально. Осенний вечер. Нужно было делать котлеты. Она полезла в кладовку за луком и с досадой обнаружила, что его нет. Ехать в магазин сквозь промозглый ливень не хотелось категорически. Марк, расположившись перед телевизором с уже второй банкой пива, лишь буркнул что-то невнятное в ответ на ее просьбу сходить к соседям.
Что-то в ней надломилось. Очередная капля, переполнившая чашу летнего безразличия. Она резко дернула головой, накинула на плечи старый растянутый кардиган и, не сказав больше ни слова, вышла из дома, хлопнув дверью.
Дверь открыл Лев. Он был один. «Кира улетела с Елисеем на очередную реабилитацию, в Китай», — объяснил он. Он выглядел уставшим и… потерянным. Не таким, каким она видела его всегда — собранным и сильным. В его доме, обычно наполненном тихим гудением медицинской аппаратуры и сдержанными голосами, царила непривычная, почти звенящая тишина. Лука, конечно же, он дал. Целую сетку. А потом, будто невзначай, показав на бутылку красного вина на столе, спросил: «Выпьешь? За компанию? Один как-то тоскливо».
И она, к собственному удивлению, кивнула. Не из кокетства, нет. Из той же безысходной, всепоглощающей усталости, которая, видимо, читалась и в его глазах. Они сидели за кухонным столом, пили вино из простых граненых стаканов и говорили. Говорили о детях, о бесконечной гонке жизни, о том, как иногда хочется просто остановиться и услышать тишину. Он говорил о Елисее, о его маленьких победах, о страхах, которые гложут по ночам. Она — о своем одиночестве в четырех стенах, полных детского смеха, но пустых от взрослого понимания. Они не жаловались. Они просто… изливали накопившуюся боль. И находили в словах друг друга странное, почти болезненное утешение.
Бутылка опустела. Тишина вокруг стала густой, насыщенной, пульсирующей. Он протянул руку, чтобы поправить прядь волос, упавшую ей на лицо. Его пальцы коснулись ее щеки, и по телу Алисы пробежали мурашки — не от страха, а от забытого ощущения простой человеческой нежности. Она не помнила, кто сделал первый шаг. Казалось, это было взаимное, отчаянное движение двух тонущих людей, нашедших друг в друге опору. Они предались любви стремительно, молча, почти бездумно, словно это был не грех, а единственно возможный в тот миг способ выжить, вдохнуть воздуха в свои захлебывающиеся души.
Вернувшись домой, она застала Марка спящим перед телевизором. Он не заметил ни ее отсутствия, ни странного блеска в ее глазах. И самое ужасное было в том, что ее не мучила совесть. Впервые за долгие годы она чувствовала себя не обслуживающим персоналом для своей семьи, а просто женщиной. Живой, желанной, нужной.
Пока Кира и Елисей были away, она приходила к нему каждый день. Эти несколько дней стали для нее оазисом в пустыне ее жизни. Они говорили, молчали, плакали и смеялись. Она узнала вкус настоящего кофе, который он варил по утрам, и тепло простыней, пахнущих просто стиральным порошком, а не безысходностью.
Возвращение Киры стало жестоким возвращением в реальность. Свидания пришлось прекратить. Теперь Лев был снова чужим мужем, отцом больного ребенка, образцовым семьянином. Алиса пыталась найти поводы увидеть его — то соль одолжить, то яйца, но это выглядело жалко и неестественно. Он встречал ее на пороге с вежливой, отстраненной улыбкой, принимал «одолженное» и торопливо закрывал дверь. Но она уже успела влюбиться. Без памяти, безрассудно, так, как не любила, кажется, никогда в жизни.
И вот тогда, в один из тех бесконечно длинных вечеров, когда она мыла посуду и слышала за спиной довольное сопение детей и футбольные крики мужа, ее накрыло волной стыда. Но стыда не за измену, не за падение, не за грех. Стыда за саму себя семнадцатилетней.
Она смотрела на свои руки в тазу с мыльной водой — усталые, покрасневшие, с облупившимся лаком — и вдруг с пронзительной, обжигающей ясностью поняла ту самую женщину, свою мать. Поняла ее отчаянные попытки сбежать от рутины, ее жажду быть не только матерью, но и любимой женщиной, ее need в простом человеческом тепле, которого не было дома. Она ненавидела ее все эти годы, презирала, считая гулящей и пропащей. А та, возможно, просто пыталась выжить. Как и она сейчас.
В тридцать семь лет Алиса поняла страшную и простую истину. Любовь нужна не только для того, чтобы родить детей. Она — как воздух. Без нее задыхаешься. И иногда чужой муж, который видит в тебе личность, может оказаться ближе и роднее, чем тот, с которым ты прожила бок о бок семнадцать лет, но так и осталась для него всего лишь частью интерьера. И этот горький урок прощения, пришедший через ненависть и боль, отзывался в ее душе леденящим душу эхом. Мурашки бежали по коже, когда она осознавала, что, борясь всю жизнь с призраком матери, она сама медленно, но верно превращалась в нее.