Остановившись у родных ворот, Варвара Афанасьевна с трудом удержалась на ногах. Каждый шаг на этой долгой дороге давался ей как подвиг — ведь она шла не просто домой, она шла к своей мечте, к свету, к теплу, к сыну. Пальцы её, иссохшие от времени и тяжёлых будней, медленно сжали плетень, будто пытаясь впитать в себя саму суть этого места — родного, знакомого до боли. Уставшая, измождённая, с сердцем, разрывающимся от надежды, она вдруг увидела то, за что молилась все эти долгие годы: тонкий, дрожащий дымок, вьющийся из трубы, как обещание жизни, и тёплый, золотистый свет, мерцающий в окнах её родного дома. Слёзы тут же навернулись на глаза. «Он ждёт меня, — прошептала она про себя. — Он ждал. Он не забыл». Как же долго она мечтала об этом мгновении! Пять лет — целая жизнь — она провела за решёткой, отбывая наказание за преступление, которого не совершала, лишь чтобы спасти сына. И вот она здесь. Свободна. Дома. У порога своей мечты.
С трудом переставляя ноги, она вошла во двор. Сердце билось быстрее, с каждым шагом приближаясь к заветному крыльцу. Но взгляд её вдруг замер на переменах: крыльцо было обновлено — новые доски, свежая краска, аккуратные перила. Сарай, когда-то разваливающийся, теперь стоял крепкий, с новой крышей. «Молодец, Витюша, — мысленно погладила она сына. — Ты взрослый, ты справился. Дом в порядке, как я и мечтала». В воображении уже рисовалась тёплая встреча: объятия, слёзы, признания в любви. Она уже чувствовала, как прижимает к груди свою кровиночку, как шепчет: «Я вернулась, сынок, я больше не уйду».
Но, переступив порог, всё внутри неё внезапно оборвалось. Дверь открылась — и перед ней стоял чужой, незнакомый мужчина с полотенцем через плечо, в домашних тапочках, будто это его дом, его жизнь, его пространство. Он вздрогнул, увидев её: пожилую, в потрёпанной тюремной робе, с глазами, полными слёз и надежды.
— Вам кого, бабушка? — спросил он, нахмурившись.
— А Витя где? — прошептала она, голос дрожал, как осенний лист.
Мужчина окинул её долгим, оценивающим взглядом. Да, видок у неё был не из тех, что вызывают доверие: поношенная одежда, усталое лицо, руки, покрытые морщинами и шрамами времени. Он помолчал, потом сказал:
— Витя? Да он мне этот дом три года назад продал. Ушёл. И больше не возвращался.
Слова вонзились в сердце Варвары, как нож. Глаза её распахнулись, словно она не могла поверить. Продал? Дом? Её дом? Дом, в котором она родила сына, кормила его с ложечки, укачивала по ночам? Продал, пока мать сидела, защищая его честь?
В голове пронеслась вспышка боли — пять лет назад всё было похоже. Его друг втянул в какую-то грязную аферу, Витя струсил, а она, мать, не раздумывая, шагнула в тюрьму вместо него. «Пусть я посижу, лишь бы он был чист», — говорила она тогда. И вот теперь он продал дом. Продал, не дождавшись её возвращения. Продал, не предупредив. Продал, как будто её вообще не существовало.
Сломленная, она вышла во двор, потом на дорогу, потом — к автобусной остановке. Села на скамейку, обхватила колени дрожащими руками и разрыдалась. Слёзы катились по морщинистым щекам, как дождь по стеклу. Небо хмурилось, смеркалось, и ветер подхватывал её причитания:
— Витя, Витя… Где ты? Где искать тебя, родной? Ты жив? Ты слышишь меня? Чую сердцем — беда с тобой. Раз даже дом продал… Значит, опять влип. Опять бежишь. Опять прячешься. А я пришла — и не к кому прийти…
Её тревожные мысли, как тёмные тучи, сгущались над головой. Но вдруг — гул мотора, фары, свет, прорезающий сумерки. К остановке подкатил чёрный внедорожник. Из него вышел тот самый мужчина, новый хозяин дома. Он подошёл, протянул ей листок бумаги.
— Мать, подвезти тебя до райцентра? Я тут кое-что выяснил. Нашёл адрес твоего Вити.
Она схватила листок дрожащими пальцами, словно это был билет в новую жизнь. Глаза вспыхнули. Надежда, хрупкая, как весенний лёд, но всё же — надежда — вернулась.
— Нет, спасибо, — прошептала она. — Я на автобусе. Я должна сама дойти. Сама увидеть.
Через несколько минут, покрытый пылью, прибыл автобус. Варвара Афанасьевна села в самый конец, прижав к груди бумажку с адресом, как святыню. Дорога казалась бесконечной, но сердце стучало всё быстрее. Вот и город. Вот и многоэтажка. Вот и дверь, обшитая дерматином, как будто специально, чтобы скрыть, что за ней — не тепло, а пустота.
Она постучала. Сердце замирало. И вот — дверь открылась. На пороге стоял Витя. Слегка охмелевший, в мятой футболке, с бутылкой пива в руке. Он уставился на неё, как на призрак. А потом — никакого объятия, никакого «мама, ты вернулась!». Только холодный взгляд, толчок в сторону лестничной клетки и резкий, отстранённый голос:
— Извини, принять не могу. Здесь женщина живёт. Это её квартира. Она не примет тебя… Уголовницу. А я пока без работы. Нечем кормить.
И дверь хлопнула. Навсегда.
Варвара не заплакала. Слёзы высохли ещё в тюрьме. Она медленно спустилась по лестнице, опустив голову. Да, была права Наталья, подруга детства. «Ты его испортила, Варя, — говорила она. — Вырастила дрянь». И вот — доказательство. Дом продан. Сын — чужой. Кровь — не родня. Остаться на улице? Или попробовать у Натальи?
Она пошла. Но и там — не дом. Дома — чужие люди. Наталью похоронили полгода назад. И теперь здесь никто не ждёт Варвару Афанасьевну.
Осталась одна. На улице. Небо разверзлось. Пошёл мелкий, холодный дождь. Ветер пронизывал насквозь. Она стояла под козырьком, дрожа, как осиновый лист, когда вдруг рядом остановился автомобиль. Молодой парень высунулся из окна:
— Чего стоишь, мать? Идти некуда? Садись. Подвезу.
Она замялась. Довериться? Или снова остаться наедине с холодом и одиночеством? Но идти действительно было некуда. И она, с трясущимися руками, открыла дверцу.
В машине она молчала. Только прошептала: «Спасибо». А по пути рассказала парню, Алексею, о себе — но не всё. Не стала говорить, что нашла сына. Что он выгнал её. Что стыдно до боли. Алексей слушал, сжимал руль крепче. В его глазах — сочувствие, понимание. Он был детдомовцем. Знал, что такое одиночество.
— Останься у меня, — сказал он просто. — Живи. Дом большой. Тепло.
И она осталась. А через день — вымыла квартиру до блеска, как будто очищала душу. Напекла пирогов — с картошкой, с капустой, с яблоками. Перестирала всё — рубашки, постельное бельё, даже шторы. Алексей смотрел на это как на чудо. Такого уюта, заботы, тепла он не знал с рождения.
С тех пор Варвара стала для него не просто гостьей — она стала матерью. Зимой она носила ему еду на лесопилку, укутывая кастрюлю в тряпки, чтобы не остыло. Он работал в холоде, под снегом, а она приходила, как ангел, с горячим супом и словами: «Поешь, сынок, согрейся». Он, суровый, закалённый жизнью, каждый раз чувствовал, как внутри что-то тает.
Однажды в кабинет к Алексею вошёл незнакомый мужик. Варвара, сидевшая в соседней комнате, вдруг вскочила, подошла и, не церемонясь, выставила его вон.
— Кто это был? — удивился Алексей.
— Бригадир, — усмехнулся мужик. — Твой начальник.
— Бригадир? — фыркнула Варвара. — Да он вор! На лице написано!
Алексей рассмеялся, но потом задумался. А через месяц выяснилось — старуха была права. Тот самый «бригадир» воровал доски, продавал их налево. Его уволили. А Варвара… Варвара получила неожиданное предложение.
— Мать, — сказал Алексей, глядя ей в глаза. — Садись в отдел кадров. Будешь выбирать, кого брать на работу. Я доверяю тебе. Ты видишь людей насквозь.
И она согласилась. За месяц она «отфильтровала» десятерых. Угадала всех: кто пришёл работать — работал. Кто — сидеть на шее. Кто — воровать.
И вот однажды в кабинет вошёл мужчина. Наглый, самоуверенный, с улыбкой, будто уже уверен в приёме. Он вошёл — и Варвара сразу узнала. Это был Витя. Её сын. Кровь. Плоть. Предатель.
Она не закричала. Не заплакала. Просто села, взяла листок, написала несколько слов и передала Алексею. Потом вышла. Молча. Гордо.
Витя, ничего не подозревая, спросил:
— Ну что, босс? Берёте?
Алексей посмотрел на него, развернул бумажку и бросил прямо перед носом:
— Велели не брать. Вот, прочитай.
На листке крупными буквами было написано: «ЭТО ДРЯНЬ, А НЕ ЧЕЛОВЕК!»
Витя побледнел. Оглянулся. Но матери уже не было. Только дверь, захлопнувшаяся за ней, как финал одной жизни — и начало другой. Для Варвары Афанасьевны. С новым сыном. С новой семьёй. С новым смыслом.