— Хлеб, Паша. Я тебя попросила хлеб купить! — Катя стояла у плиты с ножом в руке и смотрела на пустую хлебницу так, будто он это сделал назло.
— Да забыл! Забыл я! Ну и что теперь — разводиться?! — Павел кинул на стол пакет с колбасой и начал снимать куртку.
Пальцы дрожали. Не от холода. От злости.
Катя развернулась к нему.
— Ты каждый раз забываешь! Я тебя прошу одно — хлеб, Паша, ХЛЕБ! А ты как будто специально… Или ты так показываешь, что тебе плевать?
— Да мне не плевать! — рявкнул он. — Мне плевать, что ты из любой фигни делаешь трагедию!
— Да? А тебе всё, что я говорю, — фигня, да?
— Тебе не угодишь, Катя! Что бы я ни делал — вечно не то! Может, поживём уже отдельно, а? — выкрикнул он и замер.
Она тоже замерла.
Как будто слова, сказанные в пылу, щёлкнули где-то в груди.
Катя отвернулась.
— Ладно. — Тихо.
— Ладно? — переспросил он.
— Да. Ладно.
Она ушла в спальню и закрыла дверь.
Через минуту она услышала как хлопнула входная дверь. Он ушёл.
*
Ночью она почти не спала.
Лежала, прижав ладони к груди, как будто можно было склеить что-то изнутри.
Наутро сварила кофе. Выпила. Ничего не почувствовала.
Может, так и должно быть: не больно, а пусто.
Когда зазвонил домофон, она удивилась.
— Кто там?
— Катюша… это Нина Семёновна. Я… можно я поднимусь?
На пороге стояла свекровь. С сумкой. Уставшая. Без привычной строгости в лице.
— Паша у меня. Приехал ночью. Молчит. Ничего не объясняет… Я подумала — может, я с тобой поговорю?
Катя сразу поняла — Нина Семёновна ничего не знает.
— Молчит, как партизан, — повторила она, устало переступая порог. — Бледный, злой. Приехал ни с того ни с сего. Я его спрашиваю — что случилось? А он мне: «Мама, не лезь. Просто устал.»
Катя молча прошла на кухню.
Поставила чайник на плиту.
Нашла две чашки — одинаковые, белые, с чуть ободранными ручками.
Положила по чайному пакетику в каждую кружку. Поставила перед гостьей.
— Я понимаю, что это, может не моё дело… — осторожно начала Нина Семёновна. — Но ты же знаешь его. Он с детства — как пружина. Молчит, молчит, а потом — бац. Хлопнул дверью, и всё. Даже не объяснит ничего.
Катя села напротив. Не смотрела в глаза свекрови. Говорила в кружку:
— Я тоже не святая, Нина Семёновна. Я тоже много что коплю. А потом — взрываюсь. И конечно, попадает тем, кто рядом.
Свекровь вздохнула.
— Он вчера такой… сам не свой был. Я спрашиваю: ты Катю обидел? А он глаза опустил. Значит, думаю, что-то натворил. И теперь не знает, как вернуть всё.
— А я, значит, знаю? — хмыкнула Катя. — Я вот тоже не знаю. Мы с ним вроде вместе, но как будто в разных комнатах. И говорим на разных языках.
— Так, может, вы оба и не виноваты. Просто… устали? Такое тоже бывает.
Катя впервые подняла взгляд.
— А Вы зачем приехали-то, Нина Семёновна? Только по этому вопросу?
Свекровь смутилась.
Сняла очки. Протёрла тряпочкой, будто в них было дело.
— Пашка — он упрямый. Сам прощения первый ни за что не попросит. И я подумала… Если ты услышишь это от меня — может, станет чуть легче. Он не плохой. Просто… не всегда знает, как правильно. И я, может, недоучила.
Катя долго молчала.
Смотрела, как на стенке оседает солнечный квадрат от окна.
И только потом тихо сказала:
— Легче не стало. Но теплее — да, — улыбнулась она.
Они сидели на кухне, пили чай.
Впервые за долгое время нашли общий язык и не высказывали друг другу претензий.
*
— Знаете, — сказала Катя, убирая со стола чашки, — мы ведь с ним почти не ругались. Вот прям чтоб с орами и криками — нет. Но я же чувствовала… как он отдаляется. Внимание мне всё меньше уделять стал..
Нина Семёновна поправила кофту. Сидела, сжав руки, как будто боялась их разжать.
— А он — наоборот. Говорит: «Катя отдаляется. Катя замкнулась». Может, вы оба ушли — в разные стороны?
Катя обернулась от раковины.
— А Вы его всегда так защищали?
— Нет, — вздохнула Нина Семёновна. — Я просто его знаю. Он думает, что молчание — это лучше, чем ссора. Что если не говорить — значит, всё само собой должно рассосаться. А оно ведь только хуже делается.
— А меня-то кто должен понять? — у Кати задрожали пальцы. — Я тоже молчу. Потому что боюсь сказать лишнее. Потому что у меня в голове уже тревога: «Не обидь, не задеть, не бесить его»…
Она выдохнула.
— А он — хлопает дверью. И уходит. Тихо так. По-мужски. Без соплей. Только я то остаюсь. В непонятках.
Нина Семёновна встала. Подошла.
Положила руку на плечо.
— Я, может, зря пришла. Не должна была в ваши дела вмешиваться. Но… я тоже живой человек — вижу как она мучается. Вижу, что ты его любишь. И он тебя — по-своему. Просто, может, вы оба слишком долго терпели. А теперь — ни слов, ни сил.
Катя села на табурет. Плечи опустились.
— Я не против, что Вы приехали. Просто… мне бы хотелось, чтобы он сам.
— Он не сможет, — тихо ответила свекровь. — Не умеет он слабость показывать. Упёртый как баран.
Катя усмехнулась:
— Так, может, мне надо силу свою убрать? Может, мне просто рядом быть и «послабее» вести себя?
Они замолчали.
А потом Нина Семёновна сказала:
— Он вечером домой собирается. Если придёт — не прогоняй сразу. Хоть послушай, что скажет.
Катя кивнула.
Не в знак согласия. А просто… кивнула.
*
Он пришёл около восьми.
Без ключей — позвонил в дверь, как гость.
Катя стояла на кухне, как раз мыла кружку. Услышав звонок, не побежала. Просто вытерла руки о полотенце… и не спеша пошла открывать.
Павел стоял, опустив взгляд. В руках — пакеты. Хлеб, яблоки, молоко.
Катя даже улыбнулась.
— Ты продуктами решил вину загладить? — без злости спросила она.
— Не знал, с чего начать, — пробормотал он.
— Можно было просто: «Привет. Прости.»
— Я не тот человек, у которого «прости» само вылетает. Мне надо… — он сбился. — В общем… мне стыдно. Извини.
— А мне не приятно было, — ответила Катя. — И я не знаю, как с этим жить.
Он поставил пакеты в прихожей, сел на стул, как школьник, которого вызвали к директору.
— Я не специально. Просто я… я как будто задыхаюсь, когда чувствую, что не справляюсь. А тут — ты нервная, я уставший. Всё накопилось. Я думал: ну вот, ещё чуть-чуть — и прорвёт. И прорвало. Только не тебя, а меня.
— А поговорить спокойно нельзя было? Вместо того чтобы хлопать дверью?
— Я думал, лучше уйти, чем наорать. Я не хотел ссориться…
Катя присела рядом.
— А мама?
Он сжал руки.
— Я не просил её приходить. Сказал, чтоб не лезла. Она всё равно поехала. Она тебя уважает.
Катя смотрела на него внимательно.
Никаких слёз. Никаких обид. Просто два человека, которые устали быть чужими.
— Ты хочешь вернуться?
— Я хочу, чтобы мы снова говорили. Без подковырок. Чтоб обсуждали, если появляются какие-то претензии. А не копить вот так.
Катя кивнула.
— С меня — меньше молчания. С тебя — хлеб. Без напоминаний.
Они оба усмехнулись. Неловко. Но впервые за много дней — легко.
*
В ту ночь они больше не обсуждали важных тем.
Просто легли в кровать, каждый на своей половине.
Катя лежала спиной к нему. Он — на спине, глядя в потолок.
Утром она проснулась от запаха кофе.
На кухне хлопнула дверца холодильника, шипела сковорода.
Павел жарил яичницу. И резал хлеб. Тот самый, с которого всё началось.
Катя вышла в халате, с растрёпанными волосами.
— Ты чего? — хрипло.
— Готовлю. Завтрак. Мы ж теперь разговариваем — надо начать с чего-то приятного.
Она рассмеялась.
Он обернулся, улыбнулся ей и показал тостер.
— Я и хлеб поджаривать умею. Кто бы что ни говорил.
— Впечатлена, — сказала она. — Даже слегка тронута.
Они сели завтракать. Напряжение последних дней исчезло.
Через пару дней Катя увидела на холодильнике магнит — его мама привозила из Ярославля.
А под ним — записка, его почерк:
«Если снова не справлюсь — подскажи. Только не молчи.»
Она взяла ручку. Приписала:
«А ты — не убегай. Просто будь рядом.»