Аромат запеченного с базиликом цыпленка и чесночного рататуя витал в воздухе, смешиваясь с легким, едва уловимым запахом воска от горящих толстых свечей в центре стола. Я обожала этот миг — тишину перед бурей гостей, последнюю драгоценную секунду абсолютного спокойствия, когда всё уже готово, сияет чистотой и можно позволить себе выдохнуть, ощутив легкую, приятную усталость творца. Я провела кончиками пальцев по прохладной, идеально гладкой столешнице из искусственного камня, поправила уголок сложенной в форме лилии салфетки. Безупречно. Полная, абсолютная гармония.
— Нужна помощь, солнышко? — из-за спины меня мягко обнял Артем, его теплый, знакомый подбородок нежно коснулся моей макушки. От него пахло дорогим, сдержанным одеколоном с нотками сандала и свежестью осеннего вечера, который он принес с собой с улицы.
— Всё уже готово, мой капитан. Осталось только дождаться адмирала, — я обернулась в его объятиях и легонько поцеловала в щеку, ощутив легкую колючесть недавно сбритой щетины. Он улыбнулся своей светлой, открытой улыбкой, но в самых уголках его добрых глаз читалась легкая, почти невидимая напряженность. Он всегда, всегда немного нервничал перед визитами своей матери.
— Мама ценит старания, Вероника. Не переживай, правда. Она увидит, как ты постаралась.
— Я и не переживаю, — солгала я, снова глядя на идеально расставленные тарелки, на сверкающие бокалы, на салатницу, переливающуюся всеми цветами радуги. Галина Сергеевна не ценила старания. Она искала, к чему бы прицепиться, за что зацепиться своим острым, как бритва, взглядом. К слишком соленому соусу, к недостаточно отполированному до зеркального блеска стеклу, к моему слишком простому, на ее безупречный взгляд, платью. Это была ее любимая охота.
Ровно в семь, как и предполагалось, раздался четкий, уверенный, почти что парадный звонок в дверь. Не два коротких, не три длинных, не веселая трель, а одна солидная, непререкаемая, властная нота, возвещавшая о прибытии ее величества.
Артем бросился открывать, движимый сыновним долгом и легкой паникой. Я сделала глубокий, почти что йоговский вдох, натянула на лицо самую доброжелательную, самую спокойную улыбку и вышла в прихожую, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле.
Галина Сергеевна стояла на пороге, словно сошедшая со страниц глянцевого журнала о светской жизни. Бежевое пальто, идеально сидящее на ее подтянутой, почти девичьей фигуре, аккуратная каре, ни один волосок не выбивался из безупречной прически. В руках она держала огромный, шикарный букет дорогих, явно сезонных цветов и две коробки в фирменных бумажных пакетах от брендов, которые я могла себе позволить лишь в своих самых смелых мечтах.
— Артемчик, родной мой! — она обняла сына, слегка, почти невесомо прижав его к себе, не испортив при этом ни капли макияжа. Потом ее пронзительный, оценивающий взгляд упал на меня. — Вероника, дорогая моя! Выглядишь… уставшей, милая. Небось, весь день без продыха провела на кухне? Надо себя беречь, детка. Молодость не вечна.
Она протянула мне цветы. Ее взгляд, быстрый и цепкий, скользнул по моему платью — простому, сиреневому, которое, как мне казалось всего полчаса назад, прекрасно подходило к цвету моих глаз и делало их глубже.
— Платье очаровательное, — сказала она, и в ее голосе прозвучала такая слащавая, такая очевидная фальшь, что у меня по спине пробежали противные, холодные мурашки. — Очень… демократично. Мило и просто.
Это было ее любимое кодовое слово. «Демократичный» интерьер, «демократичная» бижутерия, «демократичная» машина. Шифр для «дешевый, простоватый и недостойный нашей великой семьи».
— Спасибо, Галина Сергеевна, — я приняла цветы, чувствуя, как моя натянутая улыбка застывает на лице, превращаясь в маску. — Проходите, пожалуйста, к столу. Ужин практически полностью готов, осталось только самое малое.
Она проследовала на кухню, своим соколиным, оценивающим взглядом окинула весь стол, свечи, салатницу ручной работы, которую мы с Артемом купили в маленькой мастерской во Флоренции и которая была для нас настоящим сокровищем, символом нашей любви.
— Уютненько, — заключила она, делая странное, снисходительное ударение на первом слоге, отчего слово звучало не как комплимент, а как снисходительная похвала неумелым, но старательным детским поделкам. — Артем, а ты что-то похудел, сынок. Надеюсь, Вероника не морит тебя диетами? Мужчине, кормильцу, нужна сила, энергия, а не травка и кефир.
— Мам, с ним всё в полном порядке. Он просто в спортзал начал ходить чаще, стал следить за собой, — Артем потупил взгляд, по-мальчишески смущенно отодвигая стул для своей матери.
— Ах, вот как, — она села, грациозно, с невероятной легкостью положив наколенную салфетку. — Это хорошо, очень похвально. Главное — не переусердствовать, не перестараться. Вероника, милая, а этот твой рататуй… Ты уверена, что баклажаны достаточно прожарились, достаточно пропеклись? Они такие капризные, вредные, могут дать горчинку. Не хотелось бы испортить такой прекрасный, такой душевный вечер.
Она улыбнулась мне. Улыбкой опытного стоматолога, который вот-вот возьмется за свою страшную бормашину.
— Я их специально вымачивала, как вы сами и советовали в прошлый наш раз, — ответила я, чувствуя, как у меня в висках начинает мелко, но настойчиво стучать. — Вроде бы, в этот раз всё в полном порядке, горечи быть не должно.
— Ну, что ж, посмотрим, — сказала она, и эти два простых слова прозвучали как самый строгий, самый беспощадный приговор.
Артем налил в бокалы густое, терпкое красное вино. Он старался шутить, рассказывать свежие новости с работы, но его смех был чуть слишком громким, а жесты — чуть слишком резкими, неестественными. Он был напряженной струной, готовой лопнуть, порваться от одного неверного, неосторожного прикосновения. А Галина Сергеевна лишь кивала, поправляла и без того идеально лежащую вилку и снова смотрела на меня своим пронзительным, рентгеновским, всевидящим взглядом, будто выискивала мельчайшую, невидимую глазу трещину в дорогом фамильном сервизе. Ту самую, в которую можно было бы вставить тонкое лезвие и одним точным, сильным движением расколоть всё вдребезги, на тысячи осколков.
Воздух на кухне стал густым, сладким и тяжелым, как сироп, с едва уловимым, но отчетливым привкусом металла, крови. Привкусом надвигающейся, неотвратимой беды.
Ужин тек медленно, мучительно, как густой, тягучий, слишком сладкий мед. Каждая фраза давалась с огромным усилием, каждый небольшой кусок вставал в горце плотным, неприятным комом. Вино не расслабляло, не веселило, а лишь заостряло, обнажало до боли ощущение всеобъемлющей фальши, притворства. Галина Сергеевна одобрительно, снисходительно кивала на рассказ Артема о новом крупном проекте, но ее глаза, холодные и внимательные, продолжали постоянно блуждать по кухне, выискивая малейшие, невидимые другим изъяны.
— Рататуй, надо признать, вполне себе съедобен, — произнесла она, отодвигая свою тарелку ровно наполовину, демонстрируя, что сыта по горло. — Хотя мой личный шеф-повар в Ницце, помнится, использовал немного другую, более изысканную смесь трав. Но для скромной домашней кухни вполне даже сойдет, милая.
— Спасибо вам огромное, — пробормотала я, чувствуя себя прилежной школьницей, получившей «удовлетворительно» за самый сложный, самый важный экзамен в жизни.
Артем потянулся за высоким графином с водой, но его рука вдруг дрогнула, предательски качнулась, и несколько прозрачных капель упали на белоснежную, накрахмаленную скатерть. Образовалось маленькое, почти невидимое, но такое значимое пятнышко.
— Ой, Артемчик, ну вот, опять неловкость, — вздохнула свекровь, но взгляд ее был жестким, стальным, безжалостным. — Вечно ты какой-то неуклюжий, несуразный стал в последнее время. Раньше за тобой такого не водилось, не замечала. Не хватает тебе собранности, сынок, концентрации.
Он смущенно, виновато потупился, поспешно промокая салфеткой воду, словно пытаясь стереть улику.
— Ничего страшного, мам, ерунда. С кем не бывает, все мы люди.
— Бывает, конечно, но далеко не со всеми, — парировала она, и в воздухе повисла тяжелая, гнетущая, давящая пауза.
Она неспешно отпила вина, поставила бокал с тихим, но очень отчетливым, звенящим стуком и повернулась ко мне все своим телом. Ее выражение лица сменилось на сладковато-сочувствующее, ядовито-заботливое.
— Вероника, дорогая моя, я вот всё думаю, размышляю… Вот вы с Артемом уже почти пятый год вместе. Квартира у вас прекрасная, светлая, стабильность какая-никакая есть. Не пора ли уже всерьез подумать о самом главном — о продолжении рода, о наследнике? Время-то, знаешь ли, бежит безжалостно, его не воротишь. Биологические часы тикают без перерыва, безжалостно и громко.
Сердце у меня ушло в пятки, в самый низ. Эта тема была самой больной, самой ранимой. Мы с Артемом действительно очень хотели детей, но не сейчас, не в этот момент. Сначала хотели окончательно встать на ноги, погасить ипотеку, которую нам так «любезно» помогла оформить сама же Галина Сергеевна. Я пыталась мягко, осторожно объяснить это ей раньше, но каждый раз натыкалась на глухую, непробиваемую стену полного непонимания и неприятия.
— Галина Сергеевна, мы… мы как раз недавно обсуждали это с Артемом. Просто сейчас не самое подходящее, не самое удачное время. С работой у меня крайне напряженный период, важный проект, аврал…
— Ах, работа, — она махнула рукой, изящно и брезгливо, словно отгоняя надоедливую, назойливую муху. — Какая может быть работа важнее семьи, милая? Ты должна создавать уют, рожать детей, быть опорой, поддержкой мужу. А не бегать по этим своим офисам, тратя силы на ерунду. Артем ведь вполне способен обеспечить семью. Правда, сынок?
Артем молча, угрюмо ковырял вилкой остатки еды на своей тарелке, делая вид, что очень увлечен. Его шея покрылась предательскими красными пятнами — верный, неизменный признак сильного стресса.
— Мам, не надо сейчас, пожалуйста, не стоит, — тихо, почти шепотом пробормотал он, не поднимая глаз.
— Как это «не надо»? — ее голос зазвенел, как натянутая до предела струна, готовящаяся порваться. — Я о будущем своего единственного сына и своих будущих внуков беспокоюсь! Вероника, посмотри на себя трезво. Тебе уже тридцать. В твоем возрасте уже скоро будет поздно, опомнишься. Риски, осложнения… Ты что, намеренно хочешь лишить меня внуков? Или… — она сделала театральную, многозначительную паузу, вглядываясь в меня, — или у тебя есть какие-то другие, скрытые планы?
Последняя фраза повисла в воздухе, тяжелая, ядовитая, отравленная. Я почувствовала, как горячая кровь ударила мне в лицо, застучала в висках. Это было уже слишком. Слишком откровенно, слишком грязно, слишком низко.
— Какие еще могут быть планы, Галина Сергеевна? — голос мой дрогнул от возмущения, от обиды, от боли. — Я люблю вашего сына больше жизни. Но ребенок — это огромная ответственность, это не игрушка. Мы хотим быть полностью готовы, уверены в завтрашнем дне.
— Готовы? — она фыркнула, и этот звук был полон такого презрения, что мне стало физически плохо. — К готовности можно идти вечно, всю жизнь. Ты просто боишься испортить фигуру, потерять форму. Или, может быть, ты не уверена в своем муже? Не уверена, что он именно тот, единственный, с кем хочешь растить детей, делить все трудности?
Это был уже прямой, безпринципный удар ниже пояса. Я увидела, как Артем напрягся вся, застыл, но снова, предательски промолчал, уткнувшись в тарелку. Его молчание, его трусливое бездействие стало для меня в тот момент громче любого крика. Он предавал меня, сидя рядом, позволяя своей матери травить меня, унижать, оскорблять.
И тут во мне что-то глобально, бесповоротно переломилось. Годами копившаяся усталость, обида, чувство постоянного унижения — все это разом, мощной волной вырвалось наружу. Я уже не думала о последствиях, о вежливости, о правилах приличия.
— Галина Сергеевна, — сказала я тихо, но очень четко, глядя ей прямо в холодные глаза. — Возможно, именно ваше токсичное, унизительное отношение к мужчинам и оттолкнуло от Артема его родного отца? И теперь вы пытаетесь тотально контролировать нашу жизнь, чтобы хоть как-то компенсировать свой собственный провал, свою личную неудачу?
Прозвучавший в ответ тихий, свистящий, шипящий звук был страшнее любого крика, любой истерики. Галина Сергеевна побледнела так, что ее старательно, безупречно наложенный румянец теперь выглядел нелепым, маскарадным гримом. Ее глаза сузились до тонких, злых щелочек, в них плясали черные демоны давней, незаживающей, кровоточащей обиды. Она медленно, как королева, поднялась из-за стола, опираясь на него своими безупречно ухоженными руками с идельным маникюром.
Артем замер, его лицо выражало животный, первобытный ужас. Он смотрел то на меня, то на мать, словно заяц, застывший в свете фар приближающегося грузовика.
Трещина пошла по идеальному, глянцевому фасаду нашего вечера, да и, казалось, всей нашей жизни. И остановить ее, заделать уже было абсолютно невозможно.
Тишина, наступившая после моих страшных слов, была оглушительной, давящей, абсолютной. Она висела в воздухе густым, звенящим, плотным туманом, сквозь который доносилось лишь частое, прерывистое, свистящее дыхание Галины Сергеевны. Запах лаванды от ее дорогих духов вдруг стал удушающим, сладким и ядовитым, как испарения ядовитого тропического цветка.
Она не двинулась с места, не сделала ни шага. Она просто стояла, впиваясь в меня взглядом, в котором кипела такая первобытная, такая бесконечная ненависть, что мне стало физически холодно, мороз по коже. Казалось, время остановилось, замерло на месте. Даже свет от красивой люстры над столом замер и перестал колыхаться, создавая ощущение остановившегося кадра в фильме.
— Как… — ее голос был не громким, а каким-то скрипучим, ржавым, будто ржавая пружина в старых часах. — Как ты смеешь… Как ты посмела…
Она не договорила, не смогла, слова застряли у нее в горле. Вместо них ее тело совершило резкий, порывистый, неконтролируемый рывок. Изящная, сдержанная, светская дама исчезла в одно мгновение. Передо мной стояла настоящая фурия, медуза Горгона.
Я даже не успела отпрянуть, среагировать, защититься. Ее рука, украшенная массивным золотым кольцом с темным сапфиром, описала короткую, быструю дугу и со всей силы, с ненавистью хлестнула меня по лицу.
Удар был оглушительным, страшным. В ушах зазвенело, зашумело, весь мир на мгновение уплыл в белую, плотную пелену, а затем медленно вернулся, но уже искаженным, покачивающимся, как в кривом зеркале. Щека загорелась адским, жгучим огнем. Я инстинктивно, сразу прижала к ней ладонь, чувствуя, как кожа под пальцами наливается жаром и уже начинает пульсировать, ныть.
Я стояла, не в силах пошевелиться, парализованная не столько болью, сколько абсолютным, всепоглощающим шоком. Это невозможно. Этого не может быть. Так не поступают в приличном обществе, так не поступают вообще.
И тогда я, почти машинально, посмотрела на Артема. Мои глаза, полные слез боли, унижения и недоумения, искали в нем защиту, поддержку, хоть какое-то понимание, сочувствие. Я ждала, что он встанет между мной и его матерью, что он что-то скажет, что-то сделает, закричит, остановит это безумие.
Он медленно, очень медленно поднялся со своего стула. Его лицо было странным, чужим, незнакомым. Исчезло привычное, родное выражение легкой усталости, пропала вся напряженность. Его черты заострились, стали жесткими, а в глазах, которые он устремил на меня, горел тот же самый черный, холодный огонь, что и в глазах его матери. Та же самая ярость. Та же самая ненависть.
Он сделал шаг не ко мне, а к ней, к своей матери. Встал с ней плечом к плечу, образуя единый, неразрывный, монолитный фронт против меня. И этот простой, молчаливый жест ранил меня больнее, чем тот страшный удар по лицу.
— Мать абсолютно права, — его голос был тихим, низким и до ужаса страшным. В нем не было ни капли того тепла, той нежности, к которым я привыкла за все наши годы вместе. Это был голос абсолютно незнакомого, чужого человека. — Ты всегда была никем. Нищей, безродной провинциалкой без будущего. Я пожалел тебя, подобрал тебя, пригрел, а ты… — он сделал шаг ко мне, и я невольно, испуганно отступила к стене, к холодильнику, чувствуя его холодную, стальную поверхность спиной. — Ты посмела оскорбить мою родную мать. В ее же доме!
— В нашем доме… — попыталась было я выдохнуть, еле слышно, но он тут же перебил меня, его голос сорвался на крик, на животный рык.
— Это мой дом! Поняла, наконец? Мой! И всё, что в нем есть, вся эта мебель, вся эта посуда — всё куплено на мои деньги! На деньги моей семьи! А ты что принесла в него, а? Свои дурацкие, смешные горшки с кактусами и наивные, детские представления о жизни?
Галина Сергеевна стояла рядом, тяжело, прерывисто дыша, и смотрела на сына с плохо скрываемым, торжествующим торжеством. Ее мальчик, ее верный солдат. Он выбрал ее сторону, он был на ее стороне, как и должно было быть.
— Артем… — в моем голосе дрожали слезы, предательские слезы. — Она ударила меня… Ты же видел, ты видел это?
— Заслужила! Полностью! — рявкнул он, и мелкие брызги слюны попали мне в лицо, унижая еще больше. — Идиотка! Мать всё про тебя знала! Говорила, что ты выскочка, что ты никогда не будешь нам по-настоящему родной! И оказалась права, на все сто процентов!
В его глазах, помимо ярости, я увидела не мужчину, а испуганного, затравленного, загнанного в угол мальчика, который до сих пор панически боялся гнева своей властной матери. И этот мальчик был готов растерзать меня, разорвать на части, чтобы доказать ей свою преданность, чтобы снова заслужить ее одобрение, ее любовь.
Маска цивилизованности, светских манер и показной семейной идиллии сорвалась окончательно, разом, обнажив уродливую, пугающую, отвратительную правду. И я осталась с этой правдой один на один. Запертая с ними на этой красивой кухне, в этом стерильном аду.
Они набросились на меня не как разъяренные, неконтролируемые звери, а как опытные, холодные надсмотрщики, знающие свою власть и получающие от нее непередаваемое удовольствие. Физическая боль от удара свекрови уже начала понемногу притупляться, сменившись леденящим, пронизывающим до костей ужасом осознания произошедшего. Я стояла, прижавшись спиной к холодной дверце холодильника, а они — двое против одного — медленно, неспешно смыкали круг, загоняя меня в угол.
— Думала, ты тут королева, хозяйка положения? — прошипела Галина Сергеевна. Ее всегда изящные, красивые черты исказила уродливая гримаса чистого отвращения. — Думала, можешь говорить что угодно, хамка?
Артем грубо схватил меня за запястье. Его пальцы, обычно такие нежные, ласковые, сейчас впились в мою кожу стальными, безжалостными тисками, оставляя красные следы.
— Извинись перед матерью. Немедленно, сию секунду, — его голос был низким, мерзким, не оставляющим никакого пространства для сомнений, для дискуссий.
Я молчала, замерла. Слова застряли у меня в горле огромным, колючим комом, который невозможно было протолкнуть. Во мне боролись дикий, панический страх и оскорбленное, растоптанное достоинство. Извиниться? За что? За то, что она ударила меня по лицу? За то, что я посмела сказать наконец вслух горькую правду?
Мое молчание, моя непокорность разозлили их еще больше, вывели на новый уровень ярости. Галина Сергеевна окинула взглядом всю кухню, ее цепкий, злой взгляд упал на мою любимую чашку с недопитым кофе, остывшим еще во время того злополучного ужина.
— Хочешь молчать, упрямиться? — ее тонкие губы растянулись в безрадостной, злой улыбке. — Что ж, прекрасно. Помолчим вместе, в тишине.
Она взяла мою чашку. Артем, мгновенно поняв ее ужасное намерение, усилил свою хватку, крепко прижимая мою руку к боку, лишая меня возможности двигаться, вырваться. Я попыталась вырваться, сделать хоть что-то, но он был намного сильнее, его хватка была железной.
— Держи ее крепче, — скомандовала его мать, и в ее тоне прозвучала та сама интонация, которой она, должно быть, отдавала приказы своим подчиненным в своем шикарном офисе.
Холодная, коричневая, липкая жидкость хлестнула мне в лицо, хлестнула резко, метко и с особой жестокостью. Я ахнула от неожиданности, от шока, от глубочайшего унижения. Липкие, противные капли стекали по моим щекам, подбородку, затекали за воротник моего платья. Пахло горьким, остывшим кофе и… ее духами, той самой удушливый лавандой, теперь смешавшейся с чем-то по-настоящему позорным, отвратительным.
— Остынь, дорогая, приди в себя, — сладко, ядовито произнесла Галина Сергеевна, ставя пустую чашку на стол с тихим, но таким громким в тишине стуком. — Успокойся, наконец.
В глазах у меня стояли горячие, предательские слезы — не от физической боли, а от бессильной, всепоглощающей ярости и горького, унизительного позора. Но я изо всех сил сжала зубы и не заплакала, не дала им этого удовольствия. Плакать — значило дать им то, чего они так ждали, чего добивались. Значило сломаться, признать их победу.
И тут со мной стало происходить что-то странное, необъяснимое. Мое тело перестало слушаться, а разум отделился от происходящего, улетел далеко. Я как будто парила под самым потолком и наблюдала за всем со стороны, как за фильмом. Я видела свое испачканное кофе платье, свое бледное, перекошенное от обиды и боли лицо. Видела его — моего мужа, с безумными, незнакомыми глазами, держащего меня, чтобы его мать могла меня унизить. Видела ее — женщину в дорогом костюме, с идеальной прической, с лицом, дышащим неподдельной ненавистью.
Я замечала мельчайшие, самые нелепые, незначительные детали. Скол на ручке той самой злополучной чашки. Крошечную, почти невидимую трещинку в кафеле на фартуке. Узор на линолеуме под ногами — серые, хаотичные разводы на бежевом фоне. Я следила за ними, как за спасительной нитью, уводящей меня прочь от этого кошмара, от этой ужасной реальности.
Я превратилась в стекло. Прозрачное, хрупкое, молчаливое. Они били по мне, а я не чувствовала новой боли, только слышала глухой, внутренний хруст тысячи невидимых осколков внутри себя, в душе. Где-то там, глубоко, в самом нутре, рушилось всё, абсолютно всё: любовь, доверие, надежда, самое представление о доме как о безопасном, надежном месте.
— Ну что, одумалась, дошло наконец? — спросил Артем, тряся меня за руку, пытаясь вывести из ступора.
Я не ответила, не отреагировала. Я смотрела сквозь него, видя лишь те самые серые разводы на линолеуме, изучая их узор. Мое молчание, моя отрешенность, похожая на полное равнодушие, казалось, начала раздражать их еще сильнее, выводить из себя. Они ждали слез, истерики, мольб, просьб о пощаде. Они не ожидали этой ледяной, звенящей тишины.
— Всё, хватит, — брезгливо сказала Галина Сергеевна, вытирая свои идеальные руки о салфетку, словно испачкалась не о чашку, а обо мне, о моей сущности. — Видимо, наконец-то дошло, осознала. Отведи ее в ванную, пусть приведет себя в порядок, умоется. Нельзя же в таком виде, как помойка, по дому ходить.
Она сказала это с таким видом, с таким выражением лица, будто только что провела воспитательную, душеспасительную беседу с непослушной, глупой горничной, а не участвовала в акте унизительного, низкого насилия над близким человеком.
Артем, все еще сжимая мое запястье мертвой хваткой, грубо потянул меня от холодильника, от моего укрытия. Я не сопротивлялась, не было сил. Мое тело было ватным, ноги непослушными, подкашивались. Он толкнул меня в сторону коридора, ведущего в ванную и спальню, а сам повернулся к своей матери, к своей повелительнице.
Я шла, почти падая, слушая, как скрипит подошва его дорогих туфель по полу, и все так же видя, не отрываясь, те самые серые разводы на полу. Они были моей единственной реальностью, моим якорем. Реальностью, в которой не было ни его страшного предательства, ни ее лютой ненависти. Только безликий, безопасный, абстрактный узор.
Артем довел меня, почти доволок до двери ванной, толкнул внутрь и резко захлопнул дверь. Я не услышала щелчка замка — он не стал меня запирать на ключ. В этом был самый страшный, самый унизительный посыл: он был абсолютно уверен, что мне даже в голову не прийдет пытаться сбежать или сопротивляться дальше. Я была полностью сломлена, побеждена, и они это прекрасно знали, чувствовали.
Я стояла босиком на холодном кафеле, глядя на свое отражение в большом зеркале. По моему лицу, испачканному подсохшим кофе, текли чистые полосы от слез, которых я сама не чувствовала, не осознавала. Платье в мелкий синий цветочек было безнадежно испорчено, на ткани расплылось большое, некрасивое коричневое пятно. Я механически, на автомате намочила край чистого полотенца и стала стирать с лица липкую, противную горечь. Движения были медленными, автоматическими, будто кто-то заводил ключиком мою кукольную, сломанную механику.
Из-за двери доносились приглушенные, но отчетливые голоса. Они вернулись на кухню, к своему царскому трону. Я приложила ухо к прохладному, гладкому дереву двери, затаив дыхание, превратившись в один большой слух.
— …ну вот и всё, слава богу, — раздался спокойный, почти довольный, удовлетворенный голос Галины Сергеевны. — Надо было ее вот так проучить давно, не тянуть. Слишком много о себе возомнила, зазналась.
— Да, мам, согласен… — голос Артема звучал устало, опустошенно, но без тени сомнения, без капли раскаяния. — Просто допекла уже своими упреками, своими просьбами.
— Теперь будет знать, где ее место, — продолжила она, и я представила, как она поправляет свою безупречную, не пострадавшую при штурме прическу. — На место себе поставили, и правильно. Не переживай, Артемчик. Она еще тебе спасибо скажет, что не дали ей окончательно распуститься, сесть на шею. Женщине иногда, в воспитательных целях, нужно жестко показать, кто в доме хозяин, кто главный.
— Я знаю, понимаю… Просто нервно всё это. Скандалы, крики…
— Какие скандалы? О чем ты? — ее голос прозвучал искренне, неподдельно удивленно. — Никакого скандала не было, сынок. Мы просто провели воспитательную, необходимую беседу. Немного эмоционально, для пущего эффекта, но она сама же все и спровоцировала, сама виновата. Вылила на себя кофе в истерике, упала, ударилась. Ты же все видел своими глазами, свидетель.
Мое дыхание перехватило, сердце заколотилось. Они уже сочиняли версию, оправдывали себя, придумывали алиби. И делали это так легко, так непринужденно, как будто перебирали варианты блюд на ужин или обсуждали погоду.
— Конечно, видел, сам все видел, — покорно, безвольно откликнулся Артем. — Да, она просто неловко двинулась, зацепила чашку…
— Вот именно, в самую точку, — удовлетворенно, победоносно заключила Галина Сергеевна. — Ничего страшного, непоправимого не произошло. Завтра всё забудется, как страшный сон. Главное — не потакать теперь ее капризам, не идти на поводу. И детей пора уже заводить, а то совсем избалуется, забудет о своих обязанностях.
Их тихий, самодовольный, спокойный разговор за тонкой стенкой был страшнее любой угрозы, любого крика. Эта ужасающая обыденность, это спокойное, бытовое обсуждение моего унижения, моего потрясения. Они были абсолютно уверены в своей полной безнаказанности на все сто процентов. Они были хозяевами в этом доме, царями и богами, а я — всего лишь непослушной вещью, мебелью, которую наконец-то поставили на ее место.
Именно в этот момент, слушая их, во мне что-то щелкнуло. Не громко, не ярко, не эффектно. Тихо, почти неслышно, как поворачивается ключ в хорошо смазанном, точном замке. Страх отступил, отполз, оставив после себя пустоту, холодную и безжизненную, а затем эту пустоту стала стремительно заполнять холодная, ясная, стальная решимость.
Они думали, что я сломлена окончательно. Они думали, что я буду сидеть тут и рыдать, умолять о пощаде. Они думали, что имеют на это право, что так и должно быть.Я медленно отступила от двери. Мои руки перестали дрожать, стали твердыми, как камень.
Я посмотрела на свое лицо в зеркале — заплаканное, с красным, уже начинающим синеть следом от пощечины, но уже с совершенно другим выражением в глазах. В них не было ни паники, ни отчаяния, ни страха. Только лед. Только бесконечная, холодная ярость.
Я потянулась к карману своего испачканного платья. Там лежал мой телефон, моя ниточка связи с внешним миром. Они были так уверены в своей полной, безоговорочной победе, что даже не обыскали меня, не отняли его. Роковая, глупая ошибка.
Я вытащила его. Рука сама потянулась набрать 102, номер полиции, но я вовремя остановила себя. Нет. Полиция может приехать не сразу, могут возникнуть вопросы, нас могут отправить в отделение разбираться, а там у них могли быть свои связи. Мне нужен был кто-то свой, родной, надежный. Кто-то, кто примчится сюда без лишних вопросов и будет на моей стороне, до конца.
Я одним движением вызвала брата. Сергея. Его номер был на быстром наборе, под первым номером.
Трубка была поднята после первого же гудка. —Верка? Что случилось? — он сразу, сердцем почуял неладное. Мы всегда были очень близки, чувствовали друг друга на расстоянии.
Я прижала телефон к губам, стараясь дышать как можно тише, почти не дыша. Мой голос был беззвучным, едва слышным шепотом, который сложно было разобрать даже мне самой.
— Сережа… — прошептала я, замирая. — Код от подъезда… 47B… Они здесь… Вызови полицию, скорее… — я не стала ничего объяснять, не было времени, да и не нужно было. Он всё понял по тону моего голоса, по прерывистому, испуганному шепоту. —Держись, сестренка. Уже выезжаю. Молчи.
Я положила телефон обратно в карман. Из-за двери все еще доносился их успокоенный, размеренный, самодовольный бред. Они планировали, как будут меня «воспитывать» и дальше, строили планы на мое будущее, на будущее моих несуществующих детей.
Я прикоснулась кончиками пальцев к распухшей, горячей щеке. Боль вернулась, острая и жгучая, напоминающая о произошедшем. Но теперь она была не унизительной, а мобилизующей, придающей силы. Они оставили меня здесь одну, решив, что игра окончена, что они победили.
Они даже представить, предположить не могли, что игра только начинается. И что теперь уже я буду устанавливать правила. Вершить свой суд.
Звонок в дверь прозвучал как раскат грома среди абсолютно ясного неба. Резкий, настойчивый, требовательный, не оставляющий никаких сомнений — это был не сосед и не курьер с пиццей.
В гостиной сразу же, в одно мгновение стихли голоса. Я представила, как они замерли на месте, переглянулись, пытаясь понять, что происходит.
— Кто это в такой поздний час? — недовольно, раздраженно пробурчала Галина Сергеевна. Я услышала, как скрипнул стул — это поднялся Артем, пошел выяснять.
— Не знаю… Может, соседи сверху, с потолком что-то? — его голос звучал неуверенно, растерянно.
— Иди посмотри, разберись, — ее голос прозвучал властно, но с легкой, почти невидимой ноткой беспокойства, тревоги.
Шаги Артема застучали по коридору. Я приложила ухо к двери, затаив дыхание, превратившись в одно большое ухо. Сердце колотилось где-то в горле, бешено, но теперь это был не страх, а предвкушение, злорадное предвкушение.
— Кто там? — глухо, через дверь спросил Артем, пытаясь выглядеть уверенно.
— Полиция. Откройте, пожалуйста, официальный визит.
Наступила мертвая, абсолютная тишина. Такую тишину можно было потрогать руками, она была плотной и тяжелой. Потом послышались торопливые, нервные, беспорядочные шаги назад, в гостиную.
— Мам… это… полиция… — прошептал Артем, и в его голосе снова, ясно и четко появился тот самый испуганный, потерянный мальчик.
— Что? — голос Галины Сергеевны выдал крайнее, неподдельное изумление, но она мгновенно, благодаря多年的 опыту, взяла себя в руки, мобилизовалась. — Спокойно, без паники. Ничего страшного не произошло. Наверное, слишком шумно было, соседи вызвали. Сейчас я всё сама решу, объясню.
Ее шаги, быстрые и уверенные, направились к входной двери. Я услышала, как щелкает замок, как открывается дверь.
— Добрый вечер, офицеры, — ее голос зазвучал сладко, заискивающе, подобострастно. — Что случилось? Чем можем помочь? В чем проблема?
— Поступил вызов с этого адреса. Сообщили о нарушении общественного порядка, о возможных противоправных действиях. Можно пройти, побеседовать? — голос был твердым, профессиональным, без эмоций.
— Ах, это, конечно, досадное недоразумение! — завещала она, входя в свою роль. — Просто небольшой семейный… э-э-э… разговор, не более. Моя невестка, знаете ли, она немного нервная, слишком впечатлительная, ранимая. У нее иногда бывают истерики, срывы. Мы пытались ее успокоить, угомонить, а она, видимо, что-то не так поняла, перепугалась и… наверное, сама же и вызвала вас, в истерике. Так неловко, что побеспокоили вас по таким пустякам, по семейным делам.
Я медленно, абсолютно бесшумно открыла дверь в ванную и сделала небольшой шаг в полутемный коридор. Отсюда был виден порог. На нем стояли два сотрудника полиции — молодой, лет двадцати пяти, и постарше, лет сорока, с серьезными, усталыми, видавшими виды лицами. За спиной у них маячил знакомый, родной силуэт моего брата Сергея. Он поймал мой взгляд и едва заметно, почти невидимо кивнул, давая понять, что всё под контролем.
Галина Сергеевна, увидев меня в глубине коридора, широко, неестественно улыбнулась, но ее глаза метали молнии, полные ненависти и угроз.
— А вот и она, идите сюда! Вероника, дорогая, иди сюда, не бойся, объясни этим добрым людям, что всё в порядке, что мы тебя не обижали. Ну, признайся же, ты же сама все это устроила в припадке истерии? Пролила на себя кофе, упала, ударилась… Мы же тебя не виним, мы понимаем.
Она говорила громко и очень четко, вдалбливая, вбивая в головы полицейским свою выверенную, отрепетированную версию. Артем стоял позади нее, бледный, как полотно, и молча, как марионетка, кивал, подтверждая каждое ее слово.
Все взгляды, как по команде, устремились на меня. Я не стала ничего сразу говорить, оправдываться, кричать. Вместо этого я медленно, очень медленно вышла из тени коридора на свет прихожей, под свет люстры.
Я шла, специально опустив голову, стараясь казаться меньше, слабее, беззащитнее. Я специально не смыла до конца кофе с лица, позволив коричневым пятнам остаться на щеке и шее, как уликам. Мое синее платье в цветочек было мятым, испачканным, и одно его плечо надорвалось, когда Артем грубо тащил меня. Я выглядела именно так, как должна выглядеть настоящая жертва — запуганная, затравленная, несчастная, униженная.
Я остановилась перед старшим из офицеров, не поднимая на него глаз, играя роль. Я видела только его начищенные до блеска ботинки и подол своей испачканной юбки.
— Я… я боюсь их, — прошептала я так тихо, что все невольно прислушались, наклонились ко мне. Мой голос дрожал, но это была не игра, не спектакль. Это была чистая правда. — Я очень хочу написать заявление. Я боюсь оставаться с ними здесь.
Галина Сергеевна фыркнула, сделала шаг вперед.
— Опять драма, спектакль! Вероника, прекрати это немедленно, хватит позорить нас!
— Гражданка, помолчите, пожалуйста, — строго, властно сказал старший офицер, не отводя от меня своего проницательного взгляда. Его глаза, видавшие всякое, внимательно, как сканер, изучали меня, мой испуг, мой испачканный наряд, мое дрожание. Он видел всю картину целиком, а не отдельные слова. — Вы можете подробно изложить вашу версию произошедшего? Что именно здесь произошло?
Я медленно подняла на него глаза, полные неподдельных, настоящих слез, и осторожно, словно боясь боли, отодвинула прядь волос с лица, обнажив красный, уже начинающий синеть, страшный след от удара на скуле.
— Я боюсь говорить при них, — снова прошептала я, кивнув в сторону свекрови и мужа. — Они… они соврут. Они уже соврали вам. И я прошу… — я сделала театральную паузу, чтобы собравшиеся, навернувшиеся слезы прозвучали в голосе максимально убедительно, пронзительно, — я прошу, чтобы вы допросили нас отдельно друг от друга. Пожалуйста.
В мире, где сила всегда была в их крике, в их напоре, в их деньгах и связях, моей силой стало это леденящее, беззащитное, тихое спокойствие. Я говорила не с ними, а с профессионалом, который видел тысячи таких фальшивых, показных семейных идиллий и умел разглядывать самые мелкие трещины за глянцевым фасадом.
Старший офицер, которого звали Артем Сергеевич, обменялся многозначительным взглядом с напарником, затем посмотрел на Галину Сергеевну, которая уже открыла рот для новой гневной тирады.
— Проходите в гостиную, — твердо, не терпящим возражений тоном сказал он ей. — Вас вызовут для дачи официальных объяснений. А вы, — он повернулся ко мне, — пройдете на кухню. И вы, — кивнул он Артему.
Их уводили в гостиную. Галина Сергеевна шла, выпрямив спину, с видом оскорбленной невинности, королевы, но я заметила, как мелко дрожат ее пальцы, сжимающие дорогую сумку. Артем шел, опустив голову, совершенно потерянный, раздавленный.
Я же, в своем испачканном, скромном платьице, пошла на кухню, на то самое место, где все и началось. Теперь это было поле битвы, поле моей битвы. И впервые за весь этот бесконечный вечер я почувствовала, что контроль, что инициатива теперь в моих руках.
Кухня встретила меня тем же знакомым запахом — смесью остывшей еды, горького кофе и удушливой лаванды. Но теперь это был запах победившего, уверенного в своей безнаказанности зла. На столе все еще стояла та самая злополучная чашка со сколом, как вещественное доказательство. Я села на стул, тот самый, на котором сидела Галина Сергеевна, и положила руки на колени, чтобы они не дрожали, выдав мое волнение.
Старший офицер, Артем Сергеевич, сел напротив меня. Его лицо было невозмутимым, профессионально отстраненным, но в глазах читалась усталая мудрость.
— Расскажите мне спокойно, без спешки, что произошло. Начиная с самого начала, с прихода гостей.
Я кивнула и начала тихо, немного сбивчиво, как и полагается настоящей жертве, рассказывать. Про ужин, про постоянные придирки, про больной разговор о детях. Я сознательно, продуманно опустила свою колкость про его отца — это могло выглядеть как моя провокация, как обоюдка. Я говорила только о ее словах, о ее хамстве, о своем смятении, о своих чувствах. И потом о том, как она ударила меня по лицу.
— А ваш супруг? Где он был в этот ключевой момент? Что он делал?
Я опустила глаза, сделала вид, что мне больно вспоминать. —Он… он встал рядом с ней. Держал меня, когда она… — я сделала паузу, давая ему самому додумать, дорисовать в воображении всю унизительную картину.
Артем Сергеевич что-то коротко, тезисно записал в свой потрепанный блокнот. В его глазах читалось неподдельное сочувствие, но оставалась и здоровая доля скепсиса, профессионала. Слово против слова. Испуганная, плачущая невестка против респектабельной, уверенной в себе дамы. История старая, как мир.
— Вы можете это как-то подтвердить? Свидетелей кроме вас нет? Может, есть записи с камер наблюдения, видеоняни?
Я печально, с надеждой посмотрела на него и покачала головой. —Нет… камер у нас нет, к сожалению. — Я сделала вид, что задумалась, а затем робко, несмело посмотрела на него. — Мне… можно мой телефон, пожалуйста? Я хочу позвонить своему адвокату. Я боюсь тут оставаться одна, без защиты.
Он немного помедлил, подумал, затем кивнул, приняв решение. —Конечно, право имеете. Только, пожалуйста, без лишних, посторонних звонков, по делу.
Он вышел на секунду и вернулся с моим телефоном, который забрали у молодого полицейского, обыскавшего меня. Я взяла его дрожащими, но уже от предвкушения пальцами. Сердце колотилось так громко, что, казалось, его стук был слышен в звенящей тишине кухни. Весь мой план, вся месть висели на волоске.
Я сделала вид, что ищу номер в адресной книге, листая контакты, а сама незаметно, ловким движением пальца запустила диктофон, функцию записи. Я положила телефон на стол экраном вниз, так, чтобы маленькое красное светодиодное окошко, означающее запись, было направлено на дверь, откуда вот-вот должен был войти Артем.
— Алло? Дмитрий Петрович? — сказала я в тишину, изображая разговор с юристом. — Это Вероника… Извините, что поздно беспокою… Со мной тут… — я специально замолчала, сделала паузу, когда дверь открылась.
В кухню вошел Артем в сопровождении второго офицера. Он выглядел подавленным, разбитым, но при виде меня его глаза снова вспыхнули злобой, ненавистью. Артем Сергеевич жестом показал ему сесть напротив меня.
— Ваша супруга дала свои показания, — нейтрально, без эмоций сказал офицер. — Теперь ваша очередь. Что здесь произошло, по вашему мнению?
Артем мрачно, угрюмо уперся взглядом в стол, не глядя на меня. —Она сама во всем виновата, сама спровоцировала. Грубо оскорбила мою мать, обозвала. Устроила истерику, кричала. Сама опрокинула на себя кофе в припадке и сама же упала. Мы просто пытались ее успокоить, привести в чувство, не более того.
Его слова звучали заученно, как отрепетированная мантра, как партия. Версия, которую ему вложила в голову, в мозг его мать.
Я тихо сидела, глядя на него, и вдруг поняла, что не испытываю абсолютно ничего. Ни любви, ни жалости, ни ненависти. Только пустоту, ледяную пустоту. И мне стало его по-настоящему жаль. Жаль этого вечного, так и не повзрослевшего мальчика, который так и не смог вырваться из-под юбки матери.
— Артем… — прошептала я так тихо, так проникновенно, чтобы микрофон уловил каждый звук моего голоса. Он поднял на меня взгляд, удивленный. — За что? Ну за что ты позволил ей это сделать? Ты же… ты же любил меня, говорил это каждый день?
Мой тихий, полный искренней, неподдельной боли вопрос, казалось, застал его врасплох, сбил с толку. Он не ожидал такого. Он ждал обвинений, криков, слез, истерик. А не этого тихого, душевного вопроса.
Его защитная скорлупа, его броня дала трещину. Он устал, он был напуган, он был загнан в угол ситуацией и матерью. И он сорвался, не выдержал.
— Любил? — он горько, зло усмехнулся, глядя на меня с внезапным, диким отвращением. — Мать сказала, что ты только и ждешь момента, чтобы забрать половину квартиры, половину всего! Она всё про тебя выяснила! Ты же общалась со своим бывшим, флиртовала! Она показала мне твою переписку! Ты хотела меня кинуть, обобрать, а я, дурак, слепой, верил тебе, защищал тебя!
Он выпалил это все на одном дыхании, его голос срывался на крик, на животный рык. Он изливал весь тот яд, который в него залили, все те параноидальные страхи, которые ему внушили, всю ту грязь.
— Она сказала, что надо проучить тебя, чтобы неповадно было, чтобы другим не повадно было! Чтобы знала, кто в доме настоящий хозяин! А ты… ты посмела, тварь такая… посмела про отца… про нашу семью… — он затрясся от ярости, от ненависти, его било мелкой дрожью.
Я сидела неподвижно, как скала, глядя на него, давая ему говорить, давая ему запутаться в своих же словах, признаваясь в мотивах, в сговоре, в лжи, в клевете. Я видела, как лицо Артема Сергеевича менялось прямо на глазах. Нейтральная, профессиональная маска спадала, сменяясь сначала удивлением, а затем холодным, жестким пониманием и презрением.
Когда Артем выдохся, замолчал, я медленно, плавно потянулась к телефону и остановила запись. Затем я перевернула его и показала экран офицеру, на котором красовалась иконка записи с временем.
— Я… я боялась, что они будут врать, как всегда, — снова сказала я тихо, смиренно. — Поэтому… я всё записала. Это мои доказательства, вся правда.
Артем Сергеевич взял телефон, его натренированные пальцы пролистали запись до самого начала. Он не стал слушать всё, лишь пробежался по ползунку, кивнул, поняв всю суть, весь масштаб.
— Понятно. Всё предельно ясно, — он тяжело вздохнул и посмотрел на Артема с нескрываемым, ледяным презрением. — Встаньте, гражданин. Проследуйте со мной для дальнейших разбирательств.
Артем смотрел то на меня, то на телефон, и до него наконец начало медленно доходить, что произошло, что он натворил. Его глаза округлились от ужаса, от непонимания, от осознания. Он не мог поверить, что его так переиграли, что его собственная глупость, слабость и болтливость стали тем оружием, которое его уничтожило, похоронило.
— Что? Что ты сделала? Что это? — он попытался вскочить, наброситься на меня, но офицер жестко, по-мужски взял его за локоть, прижал к столу.
— Всё, Артем, — сказала я, и в моем голосе впервые за весь этот кошмарный вечер прозвучала твердость, сила, уверенность. — Всё кончено. Ты сам все сказал.
Самое страшное, самое действенное оружие оказалось не в ее наманикюренных руках. Оно лежало на столе, в розовом, девчачьем чехле, и тихо, победно мигало красным огоньком. Правдой. Его правдой.
Их уводили. Галину Сергеевну — первой. Ее выводили из гостиной. Она шла, выпрямив спину, стараясь сохранить остатки достоинства, но ее взгляд, брошенный на меня, был полон не ненависти, а животного, панического, всепоглощающего страха. Она смотрела на меня, как на свое собственное пророческое кошмарное видение — на ту самую силу, которую она сама же и породила своим тиранством, своей жестокостью и которую теперь не могла контролировать. Ее система, ее мир рухнули в одночасье, рассыпались в прах.
Артема выводили следом. Он шел, сгорбившись, ссутулившись, не поднимая головы, окончательно сломленный, побежденный мальчик, оставшийся совсем один, без своей повелительницы.
Я вышла на лестничную площадку, на свободу. Там меня уже ждал Сергей. Он молча, ничего не говоря, просто обнял меня, прижал к себе. Я прижалась к его груди, закрыла глаза и сделала глубокий, свободный вдох. Ночной воздух, пахнущий пылью, свободой и надеждой, обжег мои легкие, наполнил их жизнью.
Я потянулась к воротнику платья, пропитанному запахом лаванды, страха и предательства, расстегнула пуговицу и стянула его с себя. Комок мятой, грязной ткани полетел в угол, в темный люк мусоропровода, навсегда.
Шрам на скуле будет напоминать мне не о ее силе, а о ее слабости, о ее ничтожестве. И о моей силе — которую я нашла в себе в тот страшный вечер, чтобы больше никогда, никогда ее не терять.